«Что ты говоришь. Бог с тобой? – изумился Михаил. – Она же государя нашего мать. Она сама – царица. Иль не грех страшный – лишать ее жизни?!»

А князь Владимир с удивлением спросил: «Тебе-то чего плохого сделала великая княгиня Елена?»

Будто не услышал вопроса-упрека Фрол, не растерялся, а все так же, сияя радостью, продолжил: «Теперь князь Телепнев-Оболенский согнет в рог всех врагов своих. Сердовольство Еленино, ему мешавшее, теперь не помеха! Шуйские первыми поплатятся!»

Михаил и Владимир перекрестились, как бы отгоняя колдовское наваждение, не стали больше вести со стрельцом опасные речи, хотя привыкли к нему и вполне ему доверяли, но уж слишком тревожной для них была эта очередная новость Фрола. Могла она принести им более зла, чем добра.

Не подумали они, отчего так восторженно воспринимает Фрол трагическое событие, их мысли были заняты другим, и как только стрелец-стражник оставил их одних, они вполголоса, к чему уже давно приучили себя, чтобы не подслушали их за дверью, принялись обсуждать, как смерть Елены-правительницы скажется на их судьбе. И так они прикидывали, и эдак, а ответа верного никак не получалось. Усиль свою власть Овчина, конец тогда им. Это уж как пить дать. До сих пор у них в памяти часы в пыточной, надменно дикий взгляд мучителя, лицо его, пышущее гневом от бессилия. Нет, он не простит их упорства, ему раболепные к душе. Только, как им виделось, скорее всего, Овчина окажется в этом самом подземелье окованным либо лишится головы своей на плахе, и тогда вполне возможна свобода. Но какая? С возвратом всего, чего достойны они по роду своему, либо воля без отчего удела, без боярства и думства. Устроит ли их судьба третьесортного порубежного воеводы, князей не вотчинных, а только служилых? Нет, конечно. Владимировичи они! Владимировичи!

Только зря они заранее расстраивались, обсуждая, как станут вести себя в том или ином положении, ничего не менялось в их судьбе ни тогда, когда Овчина-Телепнев продолжал еще властвовать, ни потом, когда главой правления объявил себя князь Василий Шуйский, бросивший в темницу Телепнева, а затем уморивший его голодом; ни после смерти самого князя Василия Шуйского и захвата власти князем Иваном Шуйским; ни после торжества князя Ивана Вельского, от которого братья Воротынские ждали милости, ибо не мог не знать Иван Вельский, что отец их, Иван Воротынский, принял смерть, спасая Вельского, нет, князь Иван, словно совершенно забыл свое посещение дома Воротынских и то, что открой Воротынские суть его предложения, топор палача отсек бы мятежную княжескую голову.

Впрочем, изменения все же произошли: казенный харч стал хуже после падения Овчины-Телепнева, зато Фрол Фролов стал намного больше приносить от себя, как он всегда подчеркивал, домашних яств. О том же, что продукты для роскошных блюд поступали прямехонько из вотчин узников заботами их матери, Фрол умалчивал. Да и стал Фрол настолько предупредительным, что казалось, будто не охранник он, а слуга дворовый, слуга преданный.

Между тем Фрол сослужил узникам действительно знатную службу. Он знал, что князь Иван Вельский выпущен малолетним царем вопреки воле Шуйских и по просьбе митрополита Иосифа, вот и посоветовал Фрол княгине проторить тропку в митрополичьи палаты. Не вдруг митрополит внял мольбам матери-княгини, понимая, что раз Воротынские посажены матерью государя, тот поостережется снимать с них опалу, но, в конце концов, отступил перед настойчивостью и добился-таки от царя воли невинным братьям. Более того, сумел так повернуть дело, что прямо из темницы князей Михаила и Владимира доставили в царевы палаты. И не куда-нибудь, а в комнату перед опочивальней, где принимал царь самых близких людей для доверительных, а то и тайных бесед, и откуда шел вход в домашнюю его церковь.

Не в пыточной, а здесь, в затейливо инкрустированной серебром и золотом тихой комнатке признались братья в том, что в самом деле склонял их к переходу в Литву князь Иван Вельский, только получил твердый отказ, и что причина крамолы Вельского – не любовь к Литве, а нелюбовь к самовольству и жестокости князя Овчины-Телепнева да его подручных, угнетающих державу.

«Ишь ты! – недовольно воскликнул государь-мальчик. – А еще сродственник! За право царево бы заступиться, так нет – легче пятки смазать!» «Мы ему то же самое сказывали. Предлагали вместе бороться со злом. Сами же честно оберегали украины твои, государь». «Не передумали, в оковах сидючи, верно служить государю своему?» «Нет. Зла не держим на твою матушку-покойницу, а тем более на тебя. Животы не пожалеем». Довольный остался ответом Иван Васильевич и, подумав немного, сказал: «Вотчину отца вашего оставляю, как полагается, в наследство вам, а тебе, князь Михаил, даю еще Одоев. В удел. Пойдемте помолимся Господу Богу нашему».

Утром князья Михаил и Владимир поспешили в думу, зная, что государь станет держать совет, покинуть ли ему Москву, оставаться ли в ней, ибо от главного воеводы речной рати Дмитрия Вельского привез гонец весть весьма тревожную: Сагиб-Гирей, казанцами изгнанный, но захвативший трон крымский, переправился через Дон, имея с собой не только свою орду, но еще и ногайцев, астраханцев, азовцев, а главное – турецких янычар с тяжелым огнестрельным снарядом. Со дня на день жди, что осадят татары Зарайск, гарнизон которого не так уж велик, и надежда оттого лишь на мужество ратников и горожан да на воеводу крепкого Назара Глебова.

И еще передал гонец, уже от себя, что русская рать в бездействии, ибо воеводы затеяли местнический спор, враждуя меж собой за право возглавлять полки. Вот эти-то, тайно сказанные слова, повергли государя-дитятю в полное уныние. Еще дед его заставлял бояр в походе не место свое оспаривать, а там воеводить, где государь укажет; отец тоже твердо держал это правило, приструнивая крепко самовольщиков; и вот теперь, пользуясь малолетством царя, бояре вновь взялись за старое в ущерб делу, в утеху гордыни своей – как от такой вести не расстроиться? Решил государь-мальчик просить помощи у Бога и митрополита в Успенском храме.

Братья Воротынские так рассчитали, чтобы прибыть на думу без опоздания, но не слишком рано, дабы не вести праздные разговоры с князьями-боярами, ибо не желали лишних вопросов о прошлой опале и нынешней милости, но их расчет оказался зряшным – думная палата, куда они вошли в самое, как им казалось, время, гудела растревоженным ульем. Только рынды стояли неподвижно справа и слева от трона, держа на взмахе узорчатые серебряные топорики, думные же бояре не сидели чинно на лавках по местам своим родовитым, а торчали кучками в центре палаты, да и бояр, как увидел Михаил Воротынский, не насчитывалось и половины.

«Что случилось?!» – тревожно спросил Михаил брата, хотя понимал нелепость вопроса к тому, кто знал нисколько не больше его самого. Владимир пожал плечами. Его тоже обожгла мысль, не произошло ли что с государем страшного. Очень худо такое для них. Очень. Вчерашняя царева милость может обернуться бедой.

Их заметили. Им стали кланяться. Почтительно. Отлегло у братьев от сердец. Но интерес, что же случилось, еще больше разгорелся. Подошли молодые князья к одной из боярских групп с вопросом, но получили не ответ, а вопрос: «Иль не сказал вчера вам государь о Сагиб-Гирее, разбойнике?» «Поведал. Сказал и то, что с думой совет станет держать. Он и о полках сказал, идущих в помощь окским. В Серпухов, в Калугу, в Тулу, в Рязань. Без испуга речи вел…» «Молится государь в Успенском храме. Митрополит службу правит. В слезах, сказывают, государь. И то верно, дитя малое». «Отчего в слезах-то?» «Бог ведает. О том и наши думки».

Вскоре всезнающие дьяки внесли ясность: государь молит Бога, чтобы его, не имеющего ни отца, ни матери, ни силы в разуме, ни крепости в деснице, не покинул тот, спас бы, как спасал Русь от ворогов при отце и деде. И еще молит, чтобы бояре в час смертельный не кичились бы родовитостью своею, а служили бы ревностно Богу, государю и отечеству там, какое место каждому определено.

«Иль мы неслухи какие?! – возмутилось сразу несколько думских. – Да мы за государя нашего живота не пожалеем! На унижение пойдем с охотой!..»